Всенощная окончилась. Первые толпы семинаристов заполнили коридоры. Лампы всюду загасили. Били стекла, срывали с петель двери, вышибали переплеты в оконных рамах, разворачивали парты. Беспорядочно летели камни. Один работал палкой, другой поленом, третий просто кулаком. Рев, гам, свист, улюлюканье, выкрики, ругательства, сквернословие.
— Бей!.. Долой!.. Держись ребята! Лупи субов, учителей! Не давай спуску! Довольно издеваться над нами! Да здравствует Учредительное собрание!
Коридоры наполнялись оглушительным грохотом. Казалось, в ночи бьется огромная, чудовищная, зловещая птица: махнет крылами — вылетают рамы, двери, вот она долбит клювом, вот кричит, шипит, словно бросается на врага и просится и рвется наружу, на простор. (…) Я познал упоительный восторг и ужас разрушения, дрожащее бешенство, жестокую, злую и веселую силу, опьяненность и радостное от чего-то освобождение. Время сжалось, словно стальная пружина, как бы уплотнила и сблизила чреду событий, состояний. И я почуял в себе нечто древнее, простое, могучее, огромное, безыменное, давно забытое и утраченное, теперь поднимается из тьмы тем веков, сладостно и страшно охватившее все мое существо.
А.К. Воронский За живой и мертвой водой» М., 1970. — С. 28-29.