Остряков А.П. Мои воспоминания. — Тамбов, 2007. — С. 150-152.
В 30 верстах на юг от Тамбова в чаще вековых лесов был богатый женский Сухотинский монастырь. В Тамбове этот монастырь имел свое подворье, являвшееся для Сухотинского монастыря как бы опорным пунктом, конторой, гостиницей и, пожалуй, некоторого рода подсобным хозяйством.
В глубине огромного двора был двухэтажный деревянный дом, южными окнами обращенный в большой поэтически заброшенный сад, в котором бесчисленными красными, белыми, желтыми, малиновыми и оранжевыми пятнами пестрели тысячи свечеподобных мальв.
Верхний этаж этого дома был общежитием монахинь, живших по нескольку человек в огромных, поражавших исключительной чистотой и порядком горницах.
Кровати с постелями и тумбочками около них сохраняли индивидуальный характер их владелиц в отделке наволочек, в материале одеял, покрышек для подушек с различными тонкими узорами и вышивками, преимущественно так называемой «гладью».
Конечно, по стенам висели в изобилии образа с изображениями Христа, апостолов, святых, Божьей Матери, праздников и т.п.
Эти образа, написанные старинной строгой иконописью, схематично и условно изображавшие человеческие лица угодников, Христа, Богоматери, иногда в тяжелых серебряных позолоченных или только в серебряных ризах, принадлежали монастырю или коллективу подворья и реже отдельным монахиням.
Рядом с этими условными очертаниями иконописных икон, насчитывающих 200-300 и более лет существования, было много образов, исполненных великолепной живописью.
Старшая, строгая, высокая ростом, матушка Аркадия не допускала в общежитии развешивания икон, не отвечающих подлинной старинности или действительно художественному исполнению. «Никакой дешевки, никакого лубка, — бывало сухим, несколько трескучим голосом говорила она безапелляционным тоном, — лучше голо, чем плохо».
Под ее строгим надзором общежитие являло собой вечный блеск и порядок. Монахини преимущественно были женщины пожилые или даже старые, но были и молодые среди них. Все они были умелыми рукодельницами. Заработки их складывались из выполнения заказов частных лиц по шитью белья и вышивок на нем гладью. Мужское белье, во избежание соблазна и «размышлений суетных», не принималось к пошивке. Постельное, столовое и нательное белье выполнялось ими безукоризненно. Основным заказчиком было купечество, исподволь готовившее своим подрастающим дочерям приданое.
Особенно интересно было для нас, детей, наблюдение над работами молодых монахинь, делавших ризы для икон из различных дешевых материалов, из тонких листов меди и жести, из «золотой» и «серебряной» бумаги.
Эти ризы для дешевых икон продавались на деревенских ярмарках, и потребителем этого товара было крестьянство. Кроме целого ряда поделок религиозного характера (крестиков, пасхальных яиц со стеклышками, за которыми виднелась картинка воскресения Христа), монахини очень изящно делали искусственные цветы из бумаги, шелка, бархата, сукна и различных материй и материалов. Многие из них были подлинными художницами своего дела, были среди них и талантливые живописцы.
Но главный и постоянный доход подворья получался от ежедневного массового производства просвир для тамбовских церквей, которых в то время было более 20 (начиная с южной стороны — Варваринская, две Покровских на берегу и одна на пересечении с Базарной, Казанского монастыря две церкви и две девичьего монастыря, три кладбищенских церкви, Уткинская на пересечении Дворянской и Долевой, собор (нижняя и верхняя), Знаменская церковь, богадельни, на пересечении Долевой и Бибиковой, Никольская, Архангельская, домашние церкви семинарии, епархиального училища, духовного училища, двух мужских гимназий, реального [училища]? Екатерининского и Александринского институтов и т.д.).
Просфорня — узкое одноэтажное длинное здание в левой стороне двора — привлекало наше внимание потому, что оттуда всегда вкусно пахло только что испеченным хлебом, и потому, что было интересно получить из вытащенного из печи огромного противня горячую просфору, и потому, что заведовавшая этим делом круглолицая старушка-монахиня матушка Смарагда, любившая всех на свете детей, была добрая, ласковая и своим внутренним теплом, а может быть немного и внешностью и чем-то еще, не определимым словами, напоминала мне умершую, но все еще любимую моим детским сердцем бабушку Лидию Измайловную
Почти ежедневные хождения к ранней обедне, особенно почему-то зимой, в темную пору суток вместе со старушкой Пелагеей за просфорками «за здоровье» и «за упокой», т.е. за живых и за умерших, остались в памяти. Никто меня не неволил вставать спозаранку и до уроков бегать в Варваринскую церковь, никто и не запрещал.